Венеция, крашеная старуха под маской юной девы с фарфорово-белым лицом, она, как кажется всякому, кто приходит сюда гостем, живет только любовью и ради любви. Доступная, тьолькол протяни руку, словно шелковистая нежность кожи теплых грудей, выставленных шлюхами на обозрение, как всякий товар, который можно купить, Венеция благосклонна лишь к тем, кто приезжает сюда с деньгами или же банковскими векселями.  Однако же стоит ей руками картежников, проституток, торговцев , трактирщиков и хозяев гостиниц  вытащить у путешественника все деньги, как она становится для него холодной и недоступной со всеми своими радостями.
Бруно привез с собой сундук с книгами,  и сундук с платьем и записями своих мыслей. Книги были не те, которые он читал и желал бы перечесть – лишний груз. Он помнил всё прочитанное.  Помнил хорошо, словно старательно заучивал, хотя в этом для него не было необходимости.  Почти все, что он привез, были написаны им, и он оставил их в разных книжных лавках, обеспечив себе возможность получать средства для посещения кабаков и платить за гостиницу первое время, не растрачивая две тысячи дукатов, отложенных для того, чтобы оплатить работу печатников уже здесь, в Венеции.  Пожалуй, будь он человеком, то не найдя соплеменников за пару десятилетий своих странствий по Европе, уже отчаялся бы. Но что такое двадцать лет для того, кто помнил монотонные тысячелетия без сколь-нибудь примечательных событий?  Так, взмах ресниц,  мгновение, раздробленное на столь малые частицы времени, что для них просто нет слов ни в одном из человеческих языков.

Он жил и искал. И полагал, что только начал свой поиск.
И ему нужно было, чтобы в его слова верили, чтобы их пересказывали, в них сомневались или же в спорах доказывали его правоту, как собственную.  Потому он не мог отказать всякому, кто готов был и сам его послушать, и доставить такое удовольствие другим.  Вот и Андреа Морозини, пригласившему его вечером в дом любовницы, отказывать не стал. Тем более, что венецианские блудницы, куртизанки,  честнейшие из продажных женщин, слыли дамами образованными, которым не чужды ни науки, ни поэзия.  Донна Лукреция была столь удивительно красива, что по закону компенсации должна была бы оказаться невообразимо тупой.
Джордано, оставивший с монашеским платьем и вынужденный целибат, вовсе не был рабом страстей, однако же, поднимая глаза на донну Лукрецию, которой был представлен, понял, что думает вовсе не о предстоящей беседе с гостями дома, а о том, каковы его шансы быть приглашенным в спальню этой красавицы пусть не сегодня, если место в ее постели будет занято лысым занудой Морозини, так в другой день.  Стыда и чувства вины за столь греховные помыслы он не чувствовал – лишь ревность ко всем мужчинам, взгляды которых провожали красавицу, где бы она ни появилась. Бесед, таких, как ожидал Бруно, не вышло. Разве что с самим Андреа, который вспомнил вдруг о том, что гость, им приглашенный, был монахом, и пожелавший побеседовать о спасении души для колдунов и чародеев.
- Иисус, коего называем мы Спасителем, - сообщил Бруно, - был никем иным, как магом. И добрая половина его апостолов – тоже. Я видел при дворе императора Рудольфа чародеев, которым под силу было повторить его чудо с хлебами и рыбами.
После же взялся объяснять Андреа некоторые места из Писания, цитируя по памяти. Объяснял спокойно, подробно, столь тонко сочетая догматические трактовки с собственными выводами, что выходило, будто и в самом деле, Спаситель – маг. И пророки, творившие чудеса прежде – тоже были магами.
- Так значит, колдовство – не грех, - спросил Морозини напрямую.
Бруно усмехнулся, покачал головой и на память прочел строку из «Откровения»:
- Боязливых же и неверных, и скверных и убийц, и любодеев и чародеев, и идолослужителей и всех лжецов участь в озере, горящем огнем и серою. Это смерть вторая. Но кажется, я должен был дать вам надежду, как приличествует вежливому гостю.
Морозини в свой черед отрицательно покачал головой и тут к нему подошла донна Лукреция и, взяв его под руку, что-то горячо и страстно зашептала.  Взгляд ее сделался просительным.
- Нет, - прозвучал решительный отказ, - Даже не проси.
- Но я голодна, - простонала женщина. – Ты так жесток, хотя я люблю тебя всем сердцем!

Джордано сочтя, что слова эти, слишком откроенные для того, чтобы произносить их при посторонних, явно не предназначены для его ушей, поспешил удалиться. И чтобы не оказаться совсем уж невежливым гостем, покидающим дом через какой-то час, отправился искать библиотеку, предполагая, что для своей любовницы Морозини не пожалеет денег не только на наряды и застолья, но и для на книги.

Библиотеку он отыскал без труда. И войдя туда, держа в каждой руке по бутылке с вином, обнаружил, что не только ему захотелось уединения.
- Мессер, - он поклонился, едва перехватил взгляд того, кто оказался первым в этой  комнате, едва освещенной тремя свечами из шести, установленных в подсвечнике на столе. – Надеюсь вы не сочтёте мое вторжение помехой вашим поискам. К тому же у меня с собой прекрасное средство сделать грусть весельем, а веселье, если оно есть в вашем сердце – радостью!
Он поднял в приветственном жесте правую руку и покачал в воздухе тяжёлую бутыль.
- Должен заметить, Морозини - знаток вин. И здесь сегодня подают тосканское. Вот только бокалов я не взял…

Человек воспитанный узнается с первых же произнесённых им слов. И хотя слова эти были любезны, Бруно понимал, что нарушил чужое уединение, и что следовало бы извиниться и уйти, но среди качеств характера, оставшихся ему в память от недолгой монашеской жизни в юные годы, имелось и такое, из-за которого всякий священник и монах в чужой дом входит подчас решительнее, чем его владельцы, поскольку сознает себя пастырем, вестником и наставником, а мирян – своими детьми. Осознание это спокойно смиряется перед сильными мира сего, но потому лишь, что власть королей исходит от Бога, когда это признано Папой. А власть прочих зиждется, как правило, не только на звучании титулов и должностей, но и на какой-то реальной силе. Так что Бруно был если не откровенно нахален, то достаточно самоуверен, чтобы  шагнуть к столу и поставить на него бутылку.
- Сегодня среда, - сообщил он очевидное, - mercoledi, и днём этим управляет Меркурий. Чем не имя для чужестранца?  А я Джордано ди Нола. У вас найдется нож, чтобы вытащить пробку, или доверите мне позаботиться о том, чтобы ни капли не пролилось на стол и на пол?
Теперь и вторая бутылка оказалась на столе. Притом поставил Джордано ее так близко к первой, что они стукнулись боками и тихо, глуховато звякнули.
- Над чем вы трудитесь, мессер Меркурио? – осведомился он вынув из кожаных ножен, которые носил на поясе, небольшой нож с широким лезвием и, с ловкостью  мастера, знающего своё дело, извлек пробку из горлышка одной бутылки, а затем протянул руку ко второй, однако же бросил вопросительный взгляд на своего собеседника, готовый оставить ему самому честь устранить преграду меж ним и сладким тосканским,  томным и терпковатым, словно бы с привкусом можжевеловых ягод.  Морозини называл местечко Монтепульчано, откуда ему доставляли по шесть дюжин бутылок каждый год и Бруно решил для себя, что как только ему надоест жить в Венеции, он отправится  на юг, в Рим через Флоренцию.  И вполне возможно, как раз в августе-сентябре окажется  где-то в окрестностях Сиены, там, где и расположен городок с таким названием. А к зиме доберется до Бари. В те же сроки он мог оказаться и в Неаполе, и даже хотел бы, но планах у него было попасть на Крит. Он мог бы отправиться туда и прямо из Венеции, но ему нужно было напечатать свой труд «О бесконечности, вселенной и мирах» в Риме и оставить там.

Бросив мимолётный взгляд на лист бумаги, на котором было несколько строчек,  Бруно проникся к новому знакомцу неожиданной симпатией, поняв по тому, что каждая строка начиналась с заглавной буквы, а пустоту, следовавшую за последним словом предложения, вовсе не следовало заполнять новым словом, что пишет мессер Меркурио вовсе не какой-нибудь донос на хозяина дома, слишком смелого в разговорах о колдовстве, а стихи.

Согласие Меркурио на данное ему имя Джордано встретил улыбкой, в которой сочетались задумчивость и лукавство и перевел взгляд с лица нового знакомого на бумагу, которой тот коснулся, чтобы передвинуть и решил утолить собственное любопытство – прочёл.
- Знаю, - кивнул он, поддевая остриём ножа пробку второй бутылки, - историю пишут те, кто очень хочет сообщить другим нечто умное, но не способен сочинить или же открыть ничего нового. Что им остается? Пересказывать в сотый раз старые байки, мешать правду с домыслами и ладно бы с собственными!
Он одобрительно кивнул на лист со стихотворением.
- Пусть все останутся живы.  Ни одна женщина не стоит того, чтобы платить жизнью за любовные утехи. Или вы что-то знаете и решили предупредить мессера Андреа?
Вытащив наконец пробку, Бруно положил ее на стол и устроился на углу, сев в вполоборота к Меркурио так, что между ними оставалось достаточное пространство и свет не бился об их спины. Припав к бутылке, он сделал несколько жадных глотков и одобрительно хмыкнул.
- Только ради такого вина стоило вернуться в Италию, - сообщил он, - знали бы вы, какое ужасное пойло варят англичане. Хотя, и еда там тоже отвратительная. Неудивительно, что у каждого второго там  больной желудок и дурной характер!

Поделившись этим наблюдением, Бруно снова приник губами к горлышку бутылки.
И делая очередной глоток подумал, что если беседа с мессером Меркурио сложится, надо будет снова спуститься вниз за вином. И прихватить что-нибудь из еды.  Ему пришёлся по вкусу цыплёнок с имбирём, но полагая, что угощение это, дорогое из-за обилия специй подавалось затем лишь, чтобы показать богатство хозяйки, а точнее её покровителя, он готов был довольствоваться копчёными гусиными колбасками и сладкими байколи. Или даже куда более простыми закусками.

В улыбке, тронувшей губы Бруно, легко было угадать, сколь по душе ему деликатный намёк на язвительность в словах Меркурио.  Как эти слова были ему понятны! Ему, сошедшему с небес и знающему куда больше, чем все земные мудрецы о том, как живут и умирают звезды и планеты, о том, сколь Велика вселенная, и сколь непостижима в своей простоте.
Тут взгляд его сделался цепким и внимательным. Он всмотрелся в лицо своего собеседника, как делал уже не единожды, сотни раз загораясь надеждой и сотни раз обманываясь. Перед ним был вполне заурядный внешне человек с нервным лицом и умным взглядом, не молодой, но явно чуждый грубого труда, поскольку дать ему можно было и плохие тридцать пять, и хорошие пятьдесят.
А потом прозвучал вопрос об Англии.
- Бывал, - охотно сообщил Бруно, - даже преподавал в Оксфорде. Пытался учить студентов тому, что знал, но чему меня самого, как вы сказали, никто не учил.
В голосе его зазвучала горечь так и не прошедшей обиды. Но он быстро совладал с чувствами и улыбнулся с беззаботностью кутилы, которой должен всему городу и не собирается отдавать ни сольдо.
- А вы, мессер?  Как далеко от родного дома случалось вам бывать?

В этом, таком простом и будничном вопросе, таилось отнюдь не праздное любопытство и не вежливость по отношению к случайному знакомому. Он сделал еще глоток, но то ли распробовал вино, то ли так сильно переменилось его настроение, но приятная терпкость теперь показалась едва ли не уксусом.

Когда Меркурио вскользь, почти бравируя, упомянул о ночи Святого Варфоломея, памятной пусть не всем, но тем, кто знал о произошедшем или же был причастен к гугенотской  ереси, Джордано пожалел, что в библиотеке так темно, а единственная горящая свеча стоит позади них, и света её, пусть они и сидели не вплотную друг к  другу не хватит, чтобы рассмотреть выражение лица собеседника.  На чьей стороне он был тогда, этот сочинитель пикантных стишков, за строфами которых крылась осведомленность хорошо образованного человека об истории Рима с дохристианских времен?
Он хотел уже спросить, в каком году Меркурио довелось побывать в  Неаполе. Этот город был первым в перечне и могло оказаться так, что первым же он был и среди тех, через которые пролегал путь Меркурио. А это значило бы, что он был там давно, быть может, даже в те годы, когда сам Джордано учился там.  Они могли бы сравнить воспоминания, просто, чтобы разменять на слова еще четверть часа. Но не успел он и рта открыть, как снизу донёсся звук будоражащий воображение своей... непристойностью.
- Полно вам, - рассмеялся Джордано, при слове «философия", - возможно, это возглас восхищения. Вы пробовали  сегодня цыплёнка с имбирём?  Поверьте, его вкус вполне достоин таких восторженных…
Последний глоток оказался до обидного мал. Вино закончилось быстро, и только раздразнило жажду познания и желание повеселиться
… стонов, - закончил Джордано, спрыгивая со стола. – Пойду, взгляну, что это такое, чтобы вызывать такие … восторги. Заодно прихвачу еще вина.
Но он тотчас раздумал всё делать сам и обернулся к своему собеседнику.
- Но четыре руки лучше двух, а на кухне, я видел, закусок приготовлено столько, словно гостей собираются отпустить лишь под утро.  Поможете мне?
Прямо и откровенно звать вернуться в низ, в зал, где развлекались беседами или слушали музыкантов гости донны Лукреции,  Бруно счел слишком грубым. Но не сомневался, что Меркурио поймёт его правильно.

Слова Меркурио тронули Джорждано больше, чем он пожелал бы признаться. Но причиной своей чувствительности он счел вино. В земном своем воплощении, плотски он не был чужд ничего земного. Лишь разум его хранил память о том, для чего ни в одном из известных ему земных языков не существовало слов.  Но готов был попробовать их найти снова,  пересказать написанное, добавить что-то, чего не было в книгах и… надеяться пусть не на понимание, но хотя бы на отклик пытливой души. После. Возможно, после.
Сейчас же им,  словно ученикам монастырской школы, предстоял набег на кухню, и это предприятие виделось Джордано куда более важным, чем все вопросы о правильности вероисповедания и ересях. Гугеноты и католики есть хотели одинаково!

Но до кухни они так и не дошли. Не успели свернуть направо с лестницы, как увидели творящееся в зале, который покинули порознь и, может, по разным причинам.  Дама белая телом, с округлыми плечами и пышной грудью, держась боком к ним, стояла в непотребной позе, устами приникнув к тому, что определяет самую суть мужчины.  А подле них слились в объятии и поцелуе двое, не юношей, но молодых мужчин и в тот самый миг, когда мессер Меркурио помянул Мадонну, исчезли из вида, рухнув на пол позади полнотелой  женщины.
- Ничего не предвещало, - пробормотал Джордано, осеняя себя крестным знамением, - однако же, приглашая меня сюда беседовать о звездах, науках и алхимии,  мессер Андреа, никоим образом не дал мне понять, что в качестве закусок будут предложены такие frutti dell’amore.

Слова его звучали сухо и осуждающе, как и подобает словам священника, и он нарочно пригасил звук «а», отчего Меркурио мог услышать и лицемерно стыдливое  frutti dell’mare.
- Венецианцы, конечно, развратнейшие из людей…но…  думается мне, что если и собираются греховодники ради таких утех, то каждый из приглашенных, знает, какие развлечения его ждут. Я же не знал. Вы…?
Ответ он предугадывал, но хотел его услышать, надеясь так же, что Меркурио поделится и своими мыслями об увиденном. Уйти,  хоть в сторону кухни, хоть назад, в скромную обитель мудрости, они могли в любой момент.

Даже самое пылкое воображение живущего лишь ради удовлетворения похоти человека едва ли бы смогло представить столь полное единение самых разных людей в оргастическом наслаждении.  Джордано, пусть и чужак в Венеции, был всё же философ, мыслитель и ученый, а потому, успев побывать в самых разных патрицианских домах, успел увидеть некоторых из благородных горожан без масок. И если в первые часы на приёме в доме донны Лукреции, он, узнавая этих людей, был равнодушен к тому что они своим вниманием поддерживали тщеславие роскошной шлюхи мессера Андреа Морозини, то теперь взирал на них, совокупляющихся и ладно бы только с женщинами,  со смешанным чувством смущения, стыда и досады.
Ведь, уйдя пьянствовать в библиотеку, он пропустил начало такого развлечения!
Однако досадовал он недолго. Ровно до того момента, как увидел саму хозяйку вечера, прекрасную в своей наготе, восседающую на могучем чернокожем рабе, которого парой часов ранее, увидев впервые Джордано причислил к маврам и на том успокоился. Словно ощутив его взгляд, донна Лукреция повернула голову в сторону дверного проёма и…
Если мгновением раньше Джордано казалось недостойным просто войти в зал и, к примеру приласкать девицу, которую ублажала лишь служанка, то сейчас он не видел к тому ни малейших препятствий – ведь гости вправе угощаться и сладостями и радостями, которые приготовлены для них хозяйкой и та зла, конечно, на тех, кто посмел улизнуть с праздника.  Ощутив руку Меркурио на своем предплечье, Джордано обернулся к нему и… свет множества свечей, лившийся из дверного проёма, внезапно погас.
Вместе с исчезнувшим наваждением, пропало и неодолимое желание, срывая с себя одежду, присоединиться к празднику плоти и наслаждений. И как только мысли очистились от похоти, Джордано легко мог понять, что попал под действие чар. Точнее, они с Меркурио попали.  Чар тем более неприятных, что каждый мужчина полагал унизительным для себя следовать животным инстинктам, тем более навязанным так грубо.
- Матерь Божья, - выдохнул Бруно, не  в силах найти слова, чтобы что-то сказать своему спутнику.
Впрочем, дар речи он если и терял, то ненадолго. Так случилось и теперь. И на следующем выдохе, из него полились слова:
- Меркурио! Друг мой, ущипните меня или дайте мне пощечину, ибо я, кажется, сплю. Но нет… Мой ум никогда не изменял мне с того момента, как я пришёл в этот мир, и я знаю достаточно, чтобы сказать вам – это не сон! Это колдовство! Магия.  Но… какая? Наваждение? И если так, то куда всё исчезло?

Тут до них  донесся сонный мужской голос, глухо вопросивший: «Кто здесь?!» Звучал он будто бы из-за стены.
Бруно замолчал, стараясь понять, что же всё-таки происходит. Точнее, не происходит.
- Где мы? – шепотом спросил он, прислушиваясь к ночным звукам и шорохам, - мы же…вот только что…
Обладатель голоса, не получив ответа, вопрошать темноту повторно не стал.

Отредактировано Giordano Bruno (2022-02-08 07:45:02)

«Ответ» породил сотню вопросов, задать которые Бруно не мог, поскольку ситуация к разговорам не располагала. Он не понимал теперь – куда делись все гости и, проживая отголоски странного впечатления, готов был поверить любому объяснению – лишь бы оно было.   Он не был пьян настолько, чтобы уснуть в той же библиотеке, даже настолько, чтобы чувствовать расположение ко всем и каждому и, понимая всё ясно, не понимал ничего, деля с Меркурио пространство их ненадёжного укрытия.

Вслед за Морозини в дверях появилась и обладательница низкого, словно обволакивающего, голоса, хозяйка этого дома, простоволосая, что было позволительно ввиду позднего часа.  Пройти мимо мужчины она не успела – тот привлёк её к себе, обняв за талию.
- Завтра придут сюда Донато и Гримани, -торопливо заговорил он, - Контарини, конечно же. Фальер. О, как он смотрит на тебя!
Тут голос Морозини налился такой неподдельной злобой, что не трудно было догадаться, какие чувства в нём поднялись при упоминании этого имени.
- Он только смотрит, - негромко протянула женщина, обнимая своего собеседника, - не думай о нём. Кто еще придёт?
- Несколько женщин.
- Свободных?
- Ну, уж точно не жён, - рассмеялся Морозини, увлекая свою любовницу к одному из окон,  которые угадывались в темноте лишь потому, что ночная темнота за ними была не столь густой. Пламя свечи выхватило из мрака угол стола и часть высокой резной спинки широкого кресла.

Бруно скосил взгляд в сторону своего соседа, но не рискнул прокомментировать услышанное.
- А тот священник? Который говорил, что-то про ум и про то, что верить в существование ведьм – абсурдно для разумного и образованного человека. Коротышка с рыбьими глазами.
Бруно закусил губу, чтобы не рассмеяться. Отца Томмазо он невзлюбил с первой их встречи – тот, будто бы и не жил вовсе, а свершал какой-то подвиг, влача своё бренное, хоть и весьма обширное тело, словно нищенские лохмотья и предпочитая беседам о Боге разговоры о «Чистой науке», каковой полагал одну только математику. И, конечно же, был скучен. И Бруно непомнил, чтобы падре Томмазо был среди гостей нынешним вечером. Словно уловив его мысли, Морозини произнес:
- Он отбыл в Падую.
Устроившись в кресле, Морозини усадил любовницу к себе на колени и, судя по паузе в разговоре, эти двое нашли для губ лучшее занятие, нежели болтовня.
- Будь я проклят, - тихо, почти беззвучно прошептал Бруно, - если хоть что-то понимаю.

- Тогда дай мне утолить голод, - произнесла женщина.
И столько страсти было в ее голосе, столько надрыва, что Джордано сделалось не по себе. Но он не мог бы сказать сейчас, от чего именно – от обращения Морозини с любовницей или же от её слов.  Он не взывал в бесполезной молитве к Богу, но уповал на то, что она, хоть и взглянула в сторону камина, не заметила их с Меркурио.  Но всё же теперь предпочёл молчать.
- Ведь вы люди заботитесь  даже о своих животных. - Продолжила донна Лукреция, говоря негромко, но с напором и страстью проповедующего. - Даже самый скупой и жестокий хозяин кидает собаке объедки со своего стола. Ты же, пожелав, чтобы я тебе служила, отказываешь мне в том, что необходимо для самой моей жизни! 
- Шлюха! – прошипел Морозини и встал.
Видимо, слишком резко. Потому что  тотчас тяжело, болезненно охнул. По тому, как он переменил позу, Джордано догадался, что он оперся о что-то, скорее о спинку кресла.
Лукреция же подниматься не спешила, словно не чувствовала униженности своей позы.
- Тварь. Потаскуха, я… я дал тебе всё, чтобы ты жила, как королева. Шелка, драгоценности, этот дом!
Он дышал тяжело и шумно.
- Я то, что я есть. - Слова женщины прозвучали так холодно, надменно и страшно. – И я служу тебе, но ты…